Статья о руферах из журнала «Русский репортер»

[rosmary-linn]

Выше ангелов
Игорь Найденов, корреспондент отдела «Репортаж» журнала «Русский репортер»

Изучение крыш — занятие исключительно петербуржское. Нет, лазают на крыши, конечно, везде, но нигде, кроме Питера, нет возможности свободно перемещаться в пространстве между землей и небом. Поэтому руферов в Северной столице уже порядка десяти тысяч. Для них это уже не просто хобби, а образ жизни, территория свободы и вполне себе альтернатива пресловутому дауншифтингу. Не надо ехать на Гоа, чтобы отвлечься от офисной живодерни Немного сноровки и наглости — вот и все, что нужно, чтобы на пять минут почувствовать себя эльфом


— Не отвлекайся, смотри под ноги, ставь их на полную ступню, чтобы увеличить сцепление, старайся делать шаг на стык между листами, — мягко учит меня Андрей. — А то нога поедет и придется соскребать тебя с асфальта. — Это уже твердо. — Хорошо еще, что сегодня не сыро.
Ему, конечно, хорошо — он на этой крыше сам не помнит какой раз. А как мне смотреть под ноги, если над нами, прямо над головой, всей своей архитектурно-исторической мощью навис Исакий? Знаменитый питерский адрес: Гороховая, 3. Мекка питерских руферов. В просторечии — «крыша мира».
Вообще-то я Питер не очень люблю. Музей на болоте. Столичный город с провинциальной судьбой. Или теперь уже наоборот, когда Конституционный суд перевели из Москвы? Угла срезать негде, отчего всегда маршировать хочется и вспоминается с печалью московский Кривоколенный переулок. И все такое.
А тут вдруг что-то дрогнуло внутри.
Ощущение, что до Исаакиевского собора можно дотронуться. В то же время туристы на его колоннаде — не туристы, насекомые.
Обман зрения. Но какой исключительный обман! Питер отсюда как на ладони — весь его плоский, словно лицо Платона, гранит. Не кладбищенский, полированный. Живой.
В общем, отсюда открывается совершенно другой город. Его прямоугольность куда-то исчезает. Геометрия смягчается. Будто вывернул наизнанку парадный пиджак. И оказалось, что носить его наоборот не так уж тесно. Эрмитаж уже не давит своей избыточной мемориальностью. Адмиралтейская игла на высоте седьмого этажа теряет часть своей высокомерной остроты.
С «крыши мира» видно, если постараться, нарядное Соборное кольцо. Исакий, Сампсониевский собор, Спас на Крови, бело-голубое золото Смольного собора вдалеке. Дух захватывает.
Глубоко вдали раздаются крики чаек и зенитовских болельщиков. «Зенит» забил «Баварии». Но Андрей даже головы не повернул в сторону стадиона «Петровский». Здесь, на питерский крыше, такие приземленные материи, как футбол, обсуждать не принято.
Руфинг — занятие во всех смыслах возвышенное.
Впрочем, сами руферы стараются себя этим словом не называть. Но и на каком-то определенном русскоязычном аналоге до сих пор не остановились. Крышелазы, крышеведы, крышнаиты — мнения расходятся. Короче говоря, исследователи крыш.
Нас пятеро. Андрей Дубровский, Булат, Максим Никонов, я и фотограф Алексей.
Пятеро — многовато. Руфинг не терпит массовых движений, это занятие одиночек.
Булат сразу идет на оптическую башню. С помощью таких башен, специально выстроенных на крышах домов, в блокаду ленинградцы передавали друг другу сообщения. Там самый лучший обзор и стоят два древних драных стула.
— Кто-то подсчитал, что, чтобы обойти весь Эрмитаж, человеку жизни не хватит. Потому что пока он будет обходить одни залы, в других будут меняться экспозиции. Так же и с Питером, — говорит руфер Булат, сидя на стуле. — Он постоянно меняется. Всякий раз вроде знакомая крыша открывает тебе новые виды. То там новое железо положили, то там антенны-тарелки убрали или украли — и показалась Мойка, которой не было видно. В другом месте надстроили этаж, и вид, наоборот, закрылся. Метаморфозы. Внизу такого нет.
Булату немного за двадцать. Он закончил технический вуз с каким-то сложным названием. Сейчас работает в компьютерной фирме.
Булат ступает по жести. Соприкасаясь, Булат и жесть производят тишину. Бесшумное передвижение по крыше — одно из основных правил. Мешать жильцам запрещается. Да и проблемы могут начаться. Закроют дверь на чердак. Или заварят. Повесят новый замок, сменят подъездные коды. И тогда — прощай, крыша.
— А ты зачем на крыши ходишь? — спрашиваю я Максима.
— Посидеть, подумать.
Максим совмещает преподавание в вузе с работой логистиком в небольшой компании.
— Здесь думается хорошо, — подтверждает Булат. — Если надо принять какое-то решение, а ты не знаешь какое, лучше места нет. Они там все такие ничтожные, суетные, — Булат делает неопределенный жест в сторону снующих по земле машин и пешеходов. — Они даже представить себе не могут, какая красота и в какой доступности от них.
— Я знаешь как думаю, — говорит Дубровский. — Мир устроен вертикально. Есть пространство гоблинов, пространство людей, затем — полубогов, потом — небесная сфера, божественная. Крыши — это пограничная зона между землей и небом. Здесь можно почувствовать себя эльфом.
Дубровский явно злоупотребляет своим историческим образованием. Но мне это нравится.
Иногда — редко — случается так, что гоблины проникают в пространство эльфов. Тогда жди неприятностей. Однажды Андрей Дубровский, исследуя крышу Дома речников, наткнулся на стаю гопников. Пришлось спасаться бегством.
— Они случайно на крышу попали. Они темные. Обитают в основном в подвалах. На солнечный свет не вылезают. Чтобы выжрать водки или ширнуться, залезать на крышу бессмысленно, затруднительно и опасно. Это дело требует темноты. Поэтому наркоманы с крыш и не прыгают, а алкаши не оступаются. Их здесь просто нет.
Идея ясна. Чердак — сумеречная зона. Крыша — солнечная. Только в Питере с солнцем проблемы. Каких-то жалких три-четыре десятка солнечных дней в году. Поэтому установленные здесь солнечные часы питерцы воспринимают как издевательство. Но мне повезло. Солнце светило один день два часа 10 минут. И я заметил, что в виду солнца бледнолицые питерцы пребывают в растерянности. Не знают, что с этим делать, с этой природной аномалией.
— Эльфы, значит. А нет ли в вашем занятии мизантропии?
— Отдыхать от людей не означает не любить их. Крыша — это такое место, где всегда можно оставаться одному.
Даже если рядом кто-то тоже вылез и сидит. Есть дауншифтинг. Это когда люди все продают и уезжают в Индию план курить. А это — апшифтинг такой кратковременный. Сходил, посидел, полегчало. Я знаю людей, которые в обеденный перерыв ходят на крышу. Отдохнуть от офисной живодерни. В этом смысле крыша выполняет функции психотерапевта. Посидел, успокоился. Глядишь, и начальника простил, в ухо не дал.
— А как же это, народное: «лучше нету красоты, чем плеваться с высоты»?
— Плевок всегда назад возвращается, — говорит Дубровский.
Существует такой стереотип: руфер должен быть обязательно с фотоаппаратом. Есть в этом некоторая правда. Значительная часть руферов залезает на крыши, чтобы поснимать Питер. Кое-кто превратил фотографирование Питера в часть своей жизни. Снимают Питер с одной точки в разное время года, суток, среди атмосферных осадков и смога.
Некоторые говорят даже так: «Сегодня не полезу — камеру забыл». Идейные руферы такую точку зрения презирают. Утверждают, что хорошая крыша всегда простит, если ты ее не сфотографируешь.
Одушевление крыш — еще одна особенность руферов. Руфер говорит: «Крыша меня приняла». Это может означать следующее: он поднялся на верхний этаж, увидел навесной замок, всунул наугад ключ из собственной связки, и он подошел.
— Как ты будешь относиться к крыше, так и она к тебе, — рассуждает Максим. — Будешь там гадить, она может тебя скинуть. Не будешь — откроет какой-нибудь свой секрет.
Максима крыши ни разу не скидывали. А Дубровского — было дело. Вылез в мокроту, оступился, покатился. Пытаясь зацепиться за кровлю, разодрал в кровь руки. На его счастье, эту крышу ремонтировали. Один из рабочих успел его перехватить. Кажется, рабочий был гастарбайтером, таджиком. После этого случая Андрей стал убежденным интернационалистом. И начал аккуратнее выбирать обувь. Хотя никакого специального снаряжения у него, как и у прочих руферов, нет. Даже веревки.
Вдруг потянуло мясным духом.
Мы затеяли игру. Суешь нос в вентиляционную трубу, пытаешься отгадать, что варят внизу.
Вот, кажется, свинина по-французски. Похоже, кто-то профессионально готовит. Выясняется: действительно, на первом этаже — ресторан европейской кухни. А вот почудились пельмени быстрого приготовления. Все может быть: дом-то жилой. А эту трубу я напрасно обнюхивал. Очевидно, она как-то связана с местами общего пользования. Пришлось снова бежать к ресторанному отверстию, чтобы перебить туалетный запах.
Неожиданно на «крышу мира» вылезают шестеро с гитарой. Господи, как они красивы, молоды и пьяны. Студенты Университета профсоюзов. Кажется, гуманитарии, первокурсники. Сборная городов.
— Ну, и где эта ваша эстетика? — кричит юноша из Орла.
— Вот она, — кричит в ответ девушка из Казахстана, щедрым жестом указывая на ржавые скаты, на голубиные яйца, лежащие под ногами и непонятным образом не скатывающиеся вниз.
— Голубиные яйца должны быть синими.
— Белыми.
Завязывается спор. Во время спора все фотографируют яйца. Никто и не подумал их раздавить. И тут я понял, в чем гуманистический смысл фотографирования. Не было бы фотоаппарата — может быть, и раздавили бы. А снявши и давить незачем.
— Ты зачем куришь «Лаки страйк»? — кричит Уренгой. — Из-за этого «Лаки страйка» погибла Япония. Не кури «Лаки страйк»!
— При чем тут Япония?
— Ястребы империализма сбросили бомбу. Получили новые военные заказы. Их экономика стала развиваться. Американцы стали курить дорогие сигареты.
На «крыше мира», по-видимому, нельзя обсуждать ничего, кроме судеб мира.
Пошумели минут двадцать. Замерзли. Отметились на культовой крыше, поползли вниз. Гитару даже не расчехлили.
В этом возрасте люди обычно заняты только собой. И это вызывает белую зависть.
«Зенит» снова забивает «Баварии». Чайки беснуются.
— Ваши забили, — говорю.
— Наши все здесь, — комментирует Андрей.
Зенитовцы, похоже, по крышам не лазят. Лазили бы — наверняка здесь остались бы их приметы в виде речевок и аббревиатур. У зенитовцев предпочтения, скорее, асфальтовые. Их больше занимают отношения с противниками и милицией.
У руферов с милицией конфликтов почти не случается. Только однажды задержали. Дело было так. Вылезли втроем. Двое наших руферов и их датский приятель, фотограф. Кто-то из жильцов «стукнул». Приехал наряд. Как назло, телевизор в это время постоянно крутил сюжеты из Дании о съезде чеченцев в изгнании во главе с Закаевым. Датского фотографа стали подозревать в шпионаже, а наших — в пособничестве, разумеется. Но вскоре пришел человек из ФСБ, внимательно посмотрел всем задержанным в лицо, отечески пожурил и отпустил, даже не проверив, что они отсняли.
Я, кстати, вот что заметил. Питерский милиционер, обращаясь к тебе, произносит физиологическое: «Мужчина». Московский милиционер говорит так: «Уважаемый».
Но в питерском «мужчине» почему-то больше уважения, чем в московском «уважаемом». Может, все дело в интонации.
У каждого настоящего питерского руфера должны быть знакомые, которые могут быть в руферском деле полезными. У Дубровского, например, таких немало. Это позволило ему попасть на такие крыши, куда мало кто попадал. На крышу гостиницы «Астория», скажем. Благодаря отцу его девушки, тамошнему охраннику.
Меня удостаивают чести вылезти на козырную крышу. Аптекарский переулок. Мастерская художника-митька Виктора Тихомирова, товарища Дубровского. Очевидно, раньше здесь было чердачное помещение.
— Алексей, — представляется фотограф Алексей.
— Это плохо, — отвечает художник. — Моего главного врага зовут Алексей.
В углу установлена боксерская груша — манекен. В сочетании с картинами она производит концептуальное впечатление. Похоже, художник представляет себе, что эта груша и есть тот самый Алексей.
Из мастерской прямой лаз на крышу. Открываешь окно — и ты там.
Спас на Крови так близко от дома, что целиком в окно не вмещается. Или купола обрезаны, или паперть. Я просовываю ногу в проем. Такое чувство, что сейчас наступлю на собор.
Вон там, кажется, шестнадцатый квартал Парижа, а там похоже на Венецию весной.
Руфинг — занятие почти исключительно питерское. К этому располагает компактность исторического центра. В других городах с крыши на крышу не очень-то поперелезаешь.
К тому же крыши в Питере чаще всего плоские, пригодные для безопасного передвижения.
Как писал в начале XIX века один французский господин — не будем называть его имени, потому что про Россию он писал в основном гадости, — Санкт-Петербург — это плоский город со зданиями, которые, простояв сто лет, производят впечатление четырехсотлетних.
Впрочем, залезают на крыши и в других наших городах. Но массовым это занятие не стало больше нигде.
А у москвичей, считают питерские руферы, к тому же еще и другая мотивация.
— Вы хотите залезть повыше и туда, где никто до вас не бывал. А мы ищем самые лучшие виды. В этом вся Москва и есть. Понятно?
— Не очень, если честно.
— Вам везде вроде бабла срубить охота.
Питерцы никогда ни в чем не уверены. Говорят «вроде», «если я не ошибаюсь». Москвич уверен всегда. Сказать «вроде» — показать свою слабость, бабло потерять. Это в Москве постыдно, смерти подобно.
— А-а. Ясно. Андрей, а ты почему иностранцев по крышам не водишь? Два-три маршрута. Умеренная плата в евро.
Многие преувеличивают различия между Питером и Москвой. Ну, да, шаверма, поребрики вместо бордюров, булка взамен батона, доисторическая вывеска «Обмен СКВ». Кто-нибудь помнит, что такое СКВ? Все, пожалуй.
Но с чем приходится согласиться, так это с маниакальной московской предприимчивостью.
Мы вылезаем на крышу ректорского корпуса питерского университета. Отсюда фантастический вид на Неву. Меня должен мучить эстетический восторг. А мне вот что лезет в голову: «Нельзя ли здесь устроить кафешку “У Карлсона” или вон там, около трассы, нацепить на крутой скат рекламную растяжку?»
С другой стороны, если бы не зуд стяжательства, люди бы переубивали друг друга. С этой точки зрения общество потребления, если вдуматься, самое нравственное. Мы долго рассуждаем на эту тему. Где же еще поговорить о таких вещах, как не на крыше Санкт-Петербургского университета.
У каждого настоящего питерского руфера есть «свои» крыши. Оттуда открываются виды. Такими крышами делятся с близкими и друзьями. Делятся кодами замков и ключами. Как лакомством. Чужих туда не водят. Некоторые в собственническом порыве, бывает, навешивают свои замки на чердаки любимых крыш. Таких руферское сообщество осуждает. Но понимает.
У Дубровского есть мечта. Забраться выше ангелов.
— Видишь, ангелы на Исакии, над колоннадой. Потом купол. Потом смотровая площадка. Выше некуда. Выше только крест и небо. Вот туда хочу.
У Максима мечты нет. Ему достаточно тех крыш, которые им уже открыты. Он не называет точного адреса любимых крыш. Просто говорит: «Около театра Андрея Миронова». Это — ревность. Не дай бог, журналист опубликует — туда помчатся все кому не лень.
Руфинг — забава практически неорганизованная. Руферы общаются в основном в Сети. Объединяются в небольшие автономные группы. Часто они знают друг друга только виртуально. Есть кафе «У каменного моста», иногда собираются там. Но сказать, что это их точка, нельзя. Все нерегулярно и без сектантства. Никаких тебе офисов, как у автостопщиков например, никаких членских билетов. Организовываться руферы не хотят сознательно.
— Да знаем мы, чем это заканчивается. Придет толстый мужик в галстуке. Потом заставит всех вступать в молодежную организацию «Единой России». Потом скажет, чтобы маршировали по крышам с партийными знаменами.
По некоторым руферским подсчетам — я так и не понял, как считали, по Сети как-то, — руферов в Питере примерно 10 тысяч. Но цифры ничего не скажут, пока не выберешься туда сам. Люди внизу не знают, а там — жизнь. Там, помимо фотографирования, назначают свидания — нет лучшего способа закадрить девушку.
По дороге на «крышу мира» мы наткнулись на мемориальную доску Сергею Довлатову. Он там изображен шаржированно и с большущей бородой. Почему-то я вспомнил, как Довлатов написал, что, для того чтобы нравиться девушке, достаточно просто постоянно ее фотографировать.
Там медитируют. Немного выпивают. До 13 градусов крепости. Водят экскурсии. Заводят знакомства всякого рода.
Булат и Максим, например, познакомились на крыше. Это стало началом крепкой мужской дружбы. В хорошем смысле. Потом стали ездить вместе в путешествия по стране. Были даже во Владивостоке.
Чтобы добраться до стандартной питерской крыши в центре города, нужна определенная физподготовка. Питерские лестничные пролеты — испытание для сердечно-сосудистой системы. Тот, кто их преодолевал, поймет. Лифтов чаще всего нет. А если есть, то туда влезают боком два таджика. Или один взрослый с дошкольником.
Тем не менее руфинг — удовольствие совершенно неадреналиновое и от спорта далекое. Это пристанище молодой интеллигенции.
Я слышу, как «Зенит» забивает третий мяч. Чайки надрываются от восторга.
Помимо «своих» для руфера крыш в Питере есть несколько культовых. Уже упомянутая «крыша мира», Дом Раскольникова на углу Гражданской улицы и Столярного переулка, Толстовский дворик, Пять углов.
Мы двигаемся к центру Питера. Чем центр ближе, тем суровее выглядят здания и дороже бизнес-ланч.
И вот Толстовский дворик. Он представляет собой небольшое, типично питерское пространство, ограниченное со всех сторон домами средней высоты. Облагороженный колодец с висящими под арками вазами.
Это одно из самых престижных мест в городе. Об этом свидетельствуют лакированные «лексусы» и «ягуары» и парковщик в стеклянной будке, не то за ними присматривающий, не то на них любующийся.
С Толстовским двориком никогда не угадаешь. Дверь на чердак то открывают, то снова запирают.
Сначала мы преодолеваем въезд во двор, загороженный решеткой с домофоном. Это просто. Надо только дождаться знающего код человека. Затем суемся во все подъезды и парадные по очереди. Хотя, учит меня Андрей, соваться надо только в подъезды. Из парадных, как правило, на крышу не попадешь. А через подъезды, раньше служившие входом в дом для любовников и черной публики — дворников, прислуги, — ведут прямые ходы на крышу. Без питерской помощи москвичу не отличить парадного от подъезда, в его лексиконе и слова нет такого — «парадное».
На одной из дверей обнаруживаем кнопочный замок. Андрей внимательно смотрит на кнопки, пытаясь по цвету определить, какие из них используются. Потом нажимает на все подряд, выясняя, какие поддаются легче. Я в это время делаю вид, что разговариваю по мобильному телефону с другом, живущим в этом доме. То и дело поднимаю голову, помахиваю рукой. В общем, актерствую понемногу, чтобы отвлечь внимание парковщика.
В результате находится нужная комбинация. На замок у Андрея уходит минуты полторы. Андрей качает головой: полторы минуты — это много. Но он сам себя прощает. Раньше здесь был трехзначный код, теперь добавили еще одну цифру — отсюда и задержка.
Входим. Здесь, очевидно, проживают люди простых реакций. Внутри подъезда висит крупная листовка, почти плакат: «Во избежание попадания в дом незнакомых устанавливается следующий набор цифрового кода…»
Записываем код на всякий случай.
Поднимаемся пешком.
— На второй этаж лифт не ходит, ты разве не знал?
На одной из площадок стоят два мешка с каким-то белым порошком.
— Это что?
— Гексоген, наверное, — шутят питерские руферы. Им простительно, у них ничего особенно не взрывали.
Кстати говоря, операции по противодействию терроризму, а также 300−летие Санкт-Петербурга здорово подпортили жизнь руферам. Плюс все эти заседания «восьмерок». Многие чердаки в центре закрыли, а кое-где и намертво.
Другая неприятность — «новые питерцы». Особенно с непредсказуемым прошлым. Они селятся на последних этажах, выкупая вместе с квартирами и чердачные помещения. Занимают господствующие высоты, чтобы уберечься от снайперов.
Их проси не проси пустить на крышу — никогда не ответят. А если нормальный человек попадется, говорит Дубровский, чердак может и открыть.
— Вот мы в Доме Раскольникова десять человек попросили из жильцов, одиннадцатый согласился. Просто надо быть умеренно наглым и уверенно вежливым.
Коридорная система. На старом холодильнике «Обь» валяется античная литература. Асмус. Еще из уходящей натуры — звонки, приводимые в действие круговым поворотом.
У выхода на крышу натыкаемся на лежбище бомжа.
Самого бомжа нет. Только его запах. Шмотки разбросаны как для натюрморта. Пачка сигарет, бутылка с желтоватой бурдой, ватное одеяло, портмоне в хорошем состоянии. И все это за ажурной чугунной решеткой.
Чердак. На нем какой-то мегазамок. К нему даже отмычку не подберешь. В общем, крыша нас не приняла в этот раз. Попробуем в следующий. У питерских крыш есть такое свойство — рано или поздно они открываются.
…Выходим на улицу. Слышно даже здесь, что «Зенит» забивает четвертый — и последний — мяч. «Бавария» разгромлена, как швед под Полтавой. Пахнет болотом и знаменитой корюшкой. Чайки падают вниз, обессиленные футболом.
— Наши забили, — почти синхронно говорят питерские руферы Булат и Андрей.


Источник:
www.expert.ru/printissues/russian_reporter/2008...